Неточные совпадения
Андрей часто, отрываясь от дел или из светской толпы, с вечера, с бала ехал посидеть на
широком диване Обломова и в ленивой беседе отвести и успокоить встревоженную или усталую
душу, и всегда испытывал то успокоительное чувство, какое испытывает
человек, приходя из великолепных зал под собственный скромный кров или возвратясь от красот южной природы в березовую рощу, где гулял еще ребенком.
Я с ним про себя в
душе моей согласился; но на действительность надо было смотреть все-таки
шире: старичок князь разве был
человек, жених?
— Господи, помилуй нас, грешных! — повторял Вахрушка, откладывая
широкие кресты. — Хоть и латынского закону был
человек, а все-таки крещеная
душа.
В толпе нищих был один — он не вмешивался в разговор их и неподвижно смотрел на расписанные святые врата; он был горбат и кривоног; но члены его казались крепкими и привыкшими к трудам этого позорного состояния; лицо его было длинно, смугло; прямой нос, курчавые волосы;
широкий лоб его был желт как лоб ученого, мрачен как облако, покрывающее солнце в день бури; синяя жила пересекала его неправильные морщины; губы, тонкие, бледные, были растягиваемы и сжимаемы каким-то судорожным движением, и в глазах блистала целая будущность; его товарищи не знали, кто он таков; но сила
души обнаруживается везде: они боялись его голоса и взгляда; они уважали в нем какой-то величайший порок, а не безграничное несчастие, демона — но не
человека: — он был безобразен, отвратителен, но не это пугало их; в его глазах было столько огня и ума, столько неземного, что они, не смея верить их выражению, уважали в незнакомце чудесного обманщика.
И
человек тогда
душою вольной
Равно любил бы весь
широкий мир,
Отечеством бы звал не только землю,
Он звал бы им и звезды и планеты!
На море в нем всегда поднималось
широкое, теплое чувство, — охватывая всю его
душу, оно немного очищало ее от житейской скверны. Он ценил это и любил видеть себя лучшим тут, среди воды и воздуха, где думы о жизни и сама жизнь всегда теряют — первые — остроту, вторая — цену. По ночам над морем плавно носится мягкий шум его сонного дыхания, этот необъятный звук вливает в
душу человека спокойствие и, ласково укрощая ее злые порывы, родит в ней могучие мечты…
Перед вами другой
человек, с более страстной
душой, с более
широким самолюбием.
Поют, и — в мастерской как будто веет свежий ветер
широкого поля; думается о чем-то хорошем, что делает
людей ласковее и краше
душою. И вдруг кто-нибудь, точно устыдясь печали ласковых слов, пробормочет...
Я кое-что читал о русском народе, о его артельности, социальности, о мягкой,
широкой, отзывчивой на добро его
душе, но гораздо больше я знал народ непосредственно, с десяти лет живя за свой страх, вне внушений семьи и школы. Большей частью мои личные впечатления как будто хорошо сливались с прочитанным: да,
люди любят добро, ценят его, мечтают о нем и всегда ждут, что вот оно явится откуда-то и обласкает, осветит суровую, темную жизнь.
Володя поблагодарил и, осторожно ступая между работающими
людьми, с некоторым волнением спускался по
широкому, обитому клеенкой трапу [Трап — лестница.], занятый мыслями о том, каков капитан — сердитый или добрый. В это лето, во время плавания на корабле «Ростислав», он служил со «свирепым» капитаном и часто видел те ужасные сцены телесных наказаний, которые произвели неизгладимое впечатление на возмущенную молодую
душу и были едва ли не главной причиной явившегося нерасположения к морской службе.
Если же нет в
душе широкой жизни, если
человек, чтоб любить других, старается «забыть себя», — то и сама любовь становится раздражающе-вялой, скучной и малоценной.
Связи с
широкою и таинственною жизнью мира в
душе человека нет. Нет также в его
душе и естественной связи с другими
людьми, с человечеством. Труднее всего для этого человека-одиночки вообразить, как можно из себя любить
людей или даже просто «быть благородным».
Механика, устроенная Кишенским, шла прекрасно: Бодростин не успел оглянуться, как Казимира сделалась его потребностью: он у нее отдыхал от хлопот, она его смешила и тешила своею грациозною игривостью и остроумием, взятыми на память из Парижа; у нее собирались нужные Бодростину
люди, при посредстве которых старик одновременно раскидывал свои
широкие коммерческие планы и в то же время молодел
душой и телом.
Привезли газеты. На меня вдруг пахнуло совсем из другого мира. Холера расходится все
шире, как степной пожар, и захватывает одну губернию за другою;
люди в стихийном ужасе бегут от нее, в народе ходят зловещие слухи. А наши медики дружно и весело идут в самый огонь навстречу грозной гостье. Столько силы чуется, столько молодости и отваги. Хорошо становится на
душе… Завтра я уезжаю в Пожарск.
Странно было подумать: весь этот запутанный клубок отчаяния, неверия, бездорожья, черных мыслей о жизни, горьких самообвинений — клубок, в котором все мы бились и задыхались, — как бы он легко мог размотаться, какие бы
широкие дороги открылись к напряженной, удовлетворяющей
душу работе, как легко могла бы задышать грудь, только захоти этого один
человек!
Было не до того, чтоб уроки учить. Передо мною распахнулась
широкая, завлекающая область, и я ушел в не всею
душою, — область умственных наслаждений. Для меня этот переворот связан в воспоминаниях с Боклем. У папы в библиотеке стояла «История цивилизации в Англии» Бокля. По имени я его хорошо знал. Это имя обозначало нас самого умного, глубокомысленного и трудпонимаемого писателя. Читать его могут только очень умные
люди. Генерал у Некрасова говорит в балете поэту...
В осеннюю тишину, когда холодный, суровый туман с земли ложится на
душу, когда он тюремной стеною стоит перед глазами и свидетельствует
человеку об ограниченности его воли, сладко бывает думать о
широких, быстрых реках с привольными, крутыми берегами, о непроходимых лесах, безграничных степях.
Где же
человек с его
широкими, разносторонними потребностями
души, где он сам, вне его книг?